Пятница, 19 Апреля 2024

RUNYweb.com > КУЛЬТУРА > ЛИТЕРАТУРА И КНИГИ >

Максим Кантор: «В каждой культуре запрограммирован механизм самоуничтожения». (Часть Вторая)

24 Октября, 2014, Беседовал Геннадий Кацов

Максим Кантор – художник, писатель, публицист.

Ваш альбом офортов «Вулкан. Атлас» — это в форме изобразительного памфлета история ХХ века, своего рода пророчества. У Нострадамуса они высказаны катренами, у вас – выражены рисунками. Ваш альбом открывается 1881 годом — как и ХХ век, с покушения на Александра Освободителя. Исходя из этой концепции, век еще не закончился. Каждый литографский лист в этом цикле — это повесть о закате и вырождении гегелевского европоцентричного мира. Предыдущие альбомы — «Пустырь» (кстати, огромное вам спасибо за присланный мне по почте четыре года назад экземпляр) и «Метрополис», были посвящены России и современному Западу, соответственно. Вопрос к вам, как к пророку: каким вы видите ближайшее будущее, допустим, в 2024 году? В год очередных президентских выборов в РФ? Что будет с либерализмом, уже сегодня потерявшим свое лицо? И с традиционными «западными ценностями», в текущую эпоху кризиса западной цивилизации? Насколько столкновение Запада и Востока – эволюционный процесс (хрестоматийная миллионнолетняя война единицы и массы, вещи и вещества, кристалла и бесформенности, в нашем случае - одного голоса западного избирателя и послушного, «безголосого» восточного большинства)?
Многим сегодня очевидно, что идеология, державшая мир в относительном равновесии последние полвека — вышла из употребления; инструмент управления массами поломался. Народа на земном шаре прибавилось, ожили страны, спавшие прежде, а принцип организации пришел в негодность. Поэтому и заговорили о войне — война как раз представляет собой ясную форму организации общества; а уж после войны как-то что-то там устроится. Не то, чтобы кому-то принципиально империи нравятся больше, нежели демократии; такие фанатики имперской власти есть, но в основном люди просто мечтают о стабильном, а не о властном; но стабильности нет. И вот теперь думают о том, что стабильность придет благодаря войне. Это страшная мысль. Это анти-человеческая, подлая мысль. Любой, самый унизительный, мир лучше самой «хорошей» войны. Но тем, кто управляет массами так не кажется — им надо чтобы механизмы работали. А механизмы уже не работают.

Демократия уже не действует — ее хотели внедрить глобально; не получается, поскольку демократия (как и любая иная форма управления) зависит от культуры и истории народа; в Африке, Азии, России и Америке — просто не может быть одинаковый общественный строй, если все прочее различно.

Но ведь что-то должно работать? Заговорили о цивилизациях, так, словно этнические отличия подскажут систему хозяйствования и управления; это спекуляция — но на эту спекуляцию попались многие. Слово «геополитика» стало магическим, хотя оно ничего не объясняет. Открылась новая глава истории — и наше время страшно тем, что никто не знает ее содержания. Никогда нельзя сказать, что началось новое, если завтрашний день очевиден. Но сегодня — завтрашний день неясен; ХХ век завершен, а что на уме у ХХI-го не знаем. Восток? Какой? Я начал ХХ век с убийства Александра Освободителя, а не с Первой мировой войны, как это предлагает, например, Эрик Хобсбаум, считавший минувший век коротким: от выстрела в Сараево до падения Берлинской стены.

Я, напротив считаю ХХ век чрезвычайно длинным, начинаю его с 1881-го, и думаю, что он закончился недавно — в противостоянии России и Запада. Век ХХ — это век попытки социализма, век попытки демократических форм управления огромными обществами, которые до того были империями. Это век соревнований демократических укладов: ведь даже Гитлер и Муссолини старательно показывали, что выражают лишь волю народа.

Одно дело демократия в полисе, где все граждане знают друг друга в лицо (население полисов измерялось тысячами), совсем иное дело демократия в странах, население которых, как в Китае или Индии, превышает миллиарды людей. Одно дело демократия в полисе, который можно обойти ногами, иное дело демократия в централизованной стране, протяженностью десять тысяч километров.

Как технически создать ротационную избирательную систему в необъятном пространстве и с необъятным коллективом? Систему неравенства построить можно, а как построить равенство? Помимо прочего, двадцатый век показал, что ни компьютер, ни телевизор не решают этой технической задачи: выявление способного и честного среди равных, если в знаменателе уравнения — десятки миллионов людей.

Думаю, что перед западным христианским миром стоит та же самая задача, что стояла в XIX-ом веке — преобразовать капитализм в социализм; не революционным кровавым путем, а социальными реформами. Задача усложнена тем, что опыт демократии, как глобальной формы управления, не увенчался успехом.

Случившееся вовсе не означает того, что демократия — дурная вещь; ошибки были и будут. Вероятно, сочетание демократии с либеральным рынком оказалось критичным. Полагаю, сегодняшний крен мира вправо (национализм проснулся повсеместно, не только в России) опасен, но имеет и положительный эффект: например, консолидация Европы, которую можно наблюдать сегодня, во многом спровоцирована политикой России в Украине. То, что Россия пошла имперским путем — плачевно; это тупик; это, думаю, не сулит стране никакого будущего. Путь западной цивилизации должен развивать идеи Просвещения, то есть, анти-имперские идеи. Дороги прочь от гуманизма — нет.

Ваша книга художника (livre d’artistе) «Генрих Вон Клайст. Битва Арминия» (2013) – совместный проект с Виктором Топоровым, осуществившим перевод. Летом 2013 года Топоров внезапно ушел из жизни, оставив после себя немало друзей и врагов. Вы тесно общались последние годы его жизни. Ваш взгляд на деятельность Топорова, как известного переводчика, литкритика, культуролога, культуртрегера (еще одно пересечение с Топоровым: в 2013 году ваш роман «Красный свет» вошёл в шорт-лист учрежденной Топоровым литературной премии «Национальный бестселлер»)? Топоров ведь занимал такую необычную лакуну, как критик и публицист, о чем вы написали в посвященном его памяти некрологе в «Известиях»: «Топоров в коротких эссе изобразил всю литературную и общественную жизнь России — он высмеял светских мещан так, как их высмеивали Зиновьев и Эрдман, Горенштейн и Грибоедов, Салтыков-Щедрин и Зощенко. Это традиция русской литературы, и Топоров добавил к традиции необычный жанр — воплотил сатиру в дневниковых заметках. Это и литературная критика, и поэзия, и обществоведение — всё сразу; это человеческая комедия... Символом пустобреха для него стал журналист Быков, а затем Топоров придумал собирательный персонаж — молдавского правозащитника Обдристяну, существо воплощающее фальшь наших дней. Обдристяну был героем ежедневных заметок — подобно Свифту и Зиновьеву, Топоров умел короткой фразой выявить моральное ничтожество субъекта...» То есть, такой «санитар леса», рыцарь без страха и упрека, бичующий все и всех подряд; своего рода, жгучая смесь из В.В.Розанова с Герценом, вернувшимся вместе с Колоколом из иммиграции. С другой стороны, как и Розанов, Топоров высказывал достаточно скользкие, на грани фола, антисемитские суждения, публиковал пророссийские статьи в духе компатриота, основателя «неоевразийства» Александра Дугина. Интересно, что несколько дней назад мне попалась на глаза статья питерского молодого писателя Вадима Левенталя «Премия за оккупацию». Известный ученик Топорова, написал лизоблюдскую, с челобитной Кремлю заметку, в которой шведский Комитет по присуждению Нобелеских премий пристегнул, правдами и неправдами, к аннексии Крыма. Итак, Топоров – блестящий переводчик с нескольких языков на русский, фигура скандальная, неоднозначная, в немалой степени одиозная. Ваше мнение? Есть ли Топорову сегодня замена в культурно-просветительской своей деятельности, на том месте, которое он занимал в гордом одиночестве годами?
Топоров был независим, в том числе и от любого ярлыка. Ничего общего с Розановым (юродивым, по сути) в Топорве, разумеется, не было. Он не любил привилегированную, светскую чернь, то служилую интеллигенцию, которую я описал выше. Но при чем же тут Розанов? Гламурных фрондеров не любили все русские писатели — от Щедрина до Булгакова, от Маяковского до Толстого. Перечитайте страницы «Мастера и Маргариты», посвященные МАССОЛИТу или описания салона Анны Павловны Шерер, перечитайте «Горе от ума» - и вы увидите те же самые типы, которые сегодня воспроизведены в любой московской либеральной гостиной. Те же оппозиционеры Репетиловы и Подсекальниковы, критики Латунские, и т.п. — они ничуть не изменились.
Поразительно, что сегодняшняя светская гостиная уверена, что она наследует Мандельштаму и Цветаевой, а совсем не Репетилову с Подсекальниковым. И этот самообман воспроизводится от салона к салону: персонажи новой комедии считают себя творцами, а про персонажей прежней комедии понимают, что те, прежние, были марионетками. Но себя ассоциируют с героями мучениками, с декабристами, с диссидентами. Это смешно. Топоров, как и Щедрин, как и Зиновьев, как и Герцен — испытывал брезгливость по отношению к массовому, групповому вольнодумству. Вольнолюбие избегает групп и общих собраний; собрания вольнодумцев, интриги вольнодумцев — это всегда немного комично. А именно этим и занималась московская журнальная публика.

Виктор Топоров никогда не поддерживал власть — это обычная системная ошибка в рассуждении о нем, или о Зиновьеве. Любимой присловкой Топорова была строка Мандельшата «власть отвратительна как руки брадобрея» — то, что власть в России всегда дурна, не обсуждалось; обсуждался гламурный фрондерский привилегированный протест. Вот это было противно — имитация оппозиции. Собственно предположение, что Топоров мог быть «за» власть — основано на том, что гламурная фронда полагала, что она «против» власти; однако это не так. Никакой внятной оппозиции власти не было в помине. Внятная опозиция власти обязана была упредить фашизм, внятная оппозиция власти обязана была протестовать против власти олигархии, по плечам которой всегда приходит тирания. Этого не было. Была борьба за привилегии — этого Топоров действительно не любил.

Здесь надо сказать, впрочем, одну малоприятную, но, увы, объективную вещь.

Отталкиваясь от гламурной, прикормленной олигархами публики — Топоров или Зиновьев почти неизбежно оказывались втянутыми в орбиту черносотенной, имперской риторики. Это в России, увы, так. Сопротивление коллаборационизму — почти всегда оборачивается национализмом, это уж такой закон. Надо обладать поистине железным характером, чтобы сказать «нет» и тем, и другим.

Характер у обоих был твердый, но пыл полемики их выносил так близко к патриотической толпе, что патриоты считали их своими. В свое время я очень откровенно и болезненно говорил об этом с Зиновьевым, к которому в гости хаживали малосимпатичные персонажи. Он спокойно ответил: «Но больше никого рядом нет, Максим. Мне где-то надо печататься». Думаю, он преувеличивал неизбежность выбора; к тому же, у него всегда была уверенность в том, что он в последний момент сумеет в очередной раз совершить неожиданный кульбит — и оттолкнуть толпу.

Надо понять важную в отношении Зиновьева вещь. Обычно его рассматривают как человека, сперва выступившего против коммунизма, но затем изменившего мнение и атаковавшего Запад. Это не соответствует действительности. Феномен свободного сознания этого («зиновьевского») типа состоит в том, что диссиденты, восставшие против коммунизма, обнаружили, что и на Западе тоже неправда. Этот шаг — от неприятия коммунизма до неприятия западной формы оболванивания — оказался настолько сложен, что большинство исчерпало интеллектуальные силы в умственном усилии.

Между тем, осознание того, что «правды нет и выше» должно было научить сомневаться в любой догме в принципе. Вчера отказались от коммунистической догмы, сегодня от демократической, но завтра потребуется отказаться от патриотической догмы — в этом и состоит урок «зиновьевского» сознания. Увидеть лишь половину урока (отказался от коммунизма, а потом передумал и отказался от западной демократии) это значит — не понять, о чем идет речь. Отказываться следует от всего, что противно разуму и гуманизму, от всего, что унижает достоинство другого, от всего, что угнетает человека. И если позавчера это был коммунизм, вчера неолиберализм, а сегодня — патриотизм, то следует последовательно выступать против любой догмы.

Зиновьев так делал всегда, он всегда шел поперек движения толпы, пошел бы и сегодня. То, что его именем клянутся имперцы — неприятно; но трагедии я здесь не вижу. Подобные аберрации неизбежны; так франкисты присвоили себе имя Мигеле Унамуно, испанского философа; затем Уномуно впал в немилость; к сожалению, сам Зиновьев не может отказаться от вульгарной интерпретации — стало быть, за него это сделает время.

Он был другой. Однажды мы гуляли по окраинам Мюнхена и говорили об омещанивании коммунистической идеи, о той мелкобуржуазной морали, что растлила общество. Мы сошлись на том, что развал уже гнилого, но все еще живого социалистического пространства начался с буржуазного движения «Солидарность», имитровавшего борьбу пролетариата. Мы над этой ситуацией иронизировали. Потом я спросил: «Скажите, а если бы тогда Россия ввела танки в Польшу, что бы вы делали?» Зиновьев посмотрел на меня — был у него такой круглоглазый взгляд, удивленный в непонимании собеседником очевидного: «Как это — что бы я делал? Сражался бы в рядах польских повстанцев. Разумеется».

Реакцию Зиновьева на имперские амбиции России угадать несложно; эти простые вещи в отношении Зиновьева и Топорова надо понимать как дважды два.

Вы также спросили про антисемитизм, присущий имперской идеологии и антиеврейские настроения Топорова. Ответ прост: Топоров боялся профанировать еврейство — местечковой моралью.

Топоров был стопроцентный еврей, щепетильный и гордый человек — местечковость он презирал. Он считал, что принимая культуру страны, следует разделить буквально все, что творится со страной и не иметь отдельного, мелкого, мещанского счета; в этом, полагал он, состоит долг еврея по отношению к России. Впрочем, он бы весьма удивился, оказавшись в антисемитском окружении; а это, боюсь, неизбежно в ходе имперского развития. Во время наших разговоров мы касались и этого пункта — причем не раз. Он видел главную опасность в подмене общей морали — моралью корпоративной. Это и впрямь серьезная, фундаментальная опасность. И я его опасения и неприязнь к гламурной оппозиции вполне разделял. То, что общая социальная гражданская мораль — будет столь унижена, что найдет себе выход в националистической, имперской идеологии — этого предвидеть не мог никто. То есть, хрестоматийно это было понятно; я и сам про это именно писал десятки раз. Но увидеть как это происходит, стать свидетелем стремительного процесса деградации сознания — этого не ждал никто.

Вы вспомнили о книге фон Клейста «Битва Арминия». Это характерный пример; я рад, что мы вместе с ним сделали эту книгу — это был памятник дуржбе. Сама книга поразительно созвучна событиям: это рассказ про сопротивление германцев римскому (цивилизованному) игу. Книгу эту, надо сказать в Германии не поощряют, поскольку ей вдохновлялся Гитлер. Некогда Клейст написал драму в знак протеста против вторжения Наполеона в германские княжества, а Гитлер использовал драму во время анти-английской и анти-американской кампаний. И вот Топорову эта драма напомнила ситуацию в России: сопротивление коренного населения — бессердечным ценностям так называемой цивилизации. Это злая, беспощадная пьеса.

Переводя пьесу (а книга описывает резню в Тевтобургском лесу), Топоров заставил германцев кричать «Хайль!», чего в оригинале вовсе нет. То есть, переводчик увидел, и в переводе это показал, как национальный протест — естественным образом перетекает в фашизм. И Топорова это уже тогда насторожило.

Знаете ли, делать из Топорова русского националиста — занятие смехотворное: Топоров — нонконформист во всем, в каждой детали своего бытия, а национализм это, по сути, конформизм. Романтическая фаза национализма проходит стремительно. Мы говорили с Топоровым о том, что от карбонария до чернорубашечника — всего один шаг. Не сопротивляться насилию над нацией — невозможно; принять унгетение — невозможно; отказаться от культурной идентичности — невозможно, но сопротивление почти неизбежно выводит к формуле фашизма,

Сегодня этот шаг от карбонария до чернорубашечника многими пройден.

Позорная война с Украиной, имитация схватки с фашизмом в обычной братоубийственной имперской колониальной войне — это стало поворотным пунктом в истории распадающейся, угнетенной России. Потребовалось найти еще более униженную, еще более зависимую нацию, нежели своя собственная, и покарать ее — в ее лице отомстить за свои неудачи, за свое бессилие. Эту братоубийственную резню назвали «русской весной». На битву Арминия не похоже нисколько.

Что касается Вадима Левенталя, петербургского писателя, разрешите ответить подробно — я считаю Левенталя своим другом и мне было бы странно оставить без ответа несправедливые слова, сказанные в его адрес. Вадим — гордый независимый человек, по определению не способный написать «лизоблюдскую» статью; напротив. Весь пафос учительства Топорова (если можно назвать отношения Топорова с молодежью этим словом) состоял в том, чтобы привить человеку независимость мышления; умение не петь в хоре — даже (и особенно в том случае) если это хор либеральный. Топорова (да и любого думающего человека) часто посещала мысль о том, что «свободолюбивый хор» — это смысловое противоречие, перформативная контрадикция. Свободные люди в хоре не поют; специфическое коллективное фрондерство, умение всем вместе думать одинаковую свободную мысль — это смешило Топорова. Он органически не переносил подделок; был брезглив. Репутацию свободомысла завоевать ничего не стоило, да и стоила эта репутация недорого.

Я знаю Вадима как благородного человека и полагаю, что Вадим — как и некоторые иные люди, раздраженные десятилетиями культурного компрадорства — выступает против культурных шаблонов; это его полное право. Шаблоном последних десятилетий было культурное компрадорство, угодничество перед идеалами чужих стран. Иное дело, что отрицая угодничество — было бы странно полюбить в собственной стране агрессивность и варварство.

Иное дело, что в последнее время возникла плеяда молодых литераторов — патриотов со смещенными моральными критериями; их пассионарность мне представляется вульгарной. Но это лишь мое мнение, возможно, читателям такое и нравится. Молодые патриоты, романтические пассионарии - это и амбициозно, и пусто; но общество оказалось между Сциллой и Харибдой: выбрать трудно.

Пустота не могла не привести к агрессивности, но разве это сегодня лишь стало понятным? Еще раз скажу, не боясь повторяться: мы получили сегодня патриотизм столь же фальшивый, антигуманный и дрянной — сколь фальшива и дрянна была недавняя так называемая демократия. Это оборотная сторона медали: и мало того, добрая половина сегодняшних патриотов была выпестована либералами; да и сейчас, неужели вы думаете, что они поссорились друг с другом?

Либерал и патриот остаются добрыми приятелями по общим рыночным литературным гешефтам. Обратите внимание, какая из-за этой нравственной сумятицы — возникла сумятица идей: боевики в Донецке будто бы строят социализм, сумасшедшие активисты –«историки» сравнивают боевиков с испанскими республиканцами 1936 года, вооруженные люди называют себя интер-бригадовцами; квази-социалистические бригады сражаются за воцарение Российской империи. Вы имперский социализм представить можете? Лидеры называют геополитические интересы России и русскую империи главной целью. Геополитический социализм бывает? Борются с украинскими олигархами, в то время как в России уже откровенно говорят о крепостничестве, как о скрепе общества. И такая дикая смысловая каша в голове у большинства.

Говорят пылко и глупо о весне нации, о пассионарности. И каждой строчкой оправдывают убийства — ведь цель войны возвышенна. Вы обратили внимание на то, как изменилось в обществе отношение к Первой мировой войне? Прежде эту войну (в традиции социалистической) считали империалистической бойней, но сейчас — героическим подвигом русского народа; президент сказал о том, что победу у русского народа вырвали, благодаря предательству (большевиков). И это славословие империалистической бойне идет рука об руку с мелодекламацией об интербригадах. Все это пишут и говорят люди, которые считаются историками, писателями, социологами.

А то, что газеты, в которых печатаются радетели весны, стали рупором евразийства, рупором геополитики — стремительно сделались этакими «Фолькишер беобахтер», так это нормально; трансформации печатных изданий совершаются быстро. Писателей не жалко; жалко читателей. Русская литература должна будет найти ответ на дегуманизацию общества; национализм этого ответа не даст, империя и «русский мир» тем более.

Специфическая российская проблема звучит так. Россия — своими размерами и устройством своей сырьевой экономики приговорена быть империей; Россия выживает только как империя. Противоположной (и тоже сугубо российской) концепцией является феодальная усобица, раздел на уделы, на улусы чингизидов. Такой опыт у России тоже есть - страна была раздроблена на княжества в до-московский период; страна распалась на автономии во время Гражданской войны; страна тяготела к этому сценарию в 90-е годы; легко прогнозировать, что дробление на улусы приведет к локальным войнам, тем паче что своего производства в большинстве улусов не будет. При разделе Советского Союза пропали миллионы людей, провалившихся меж границ и убитых на гражданских войнах; при разделе России на улусы будет еще хуже, поскольку делить уже практически нечего — есть просто неурожайные земли, есть земли с разрушенным производством. Поэтому сберечь целостность страны — в какой-то мере вопрос выживания народа; нельзя сказать, что сегодняшняя тоска по империи возникла на пустом месте. Но, желая спасти народ от будущего развала, людей убивают сегодня — лишая пенсий, посылая на войну, закрывая больницы. Крепостничество - не способ борьбы с колониализмом; но ничего иного предложить в качестве оружия против колониализма не сумели. А как с крепостничеством и национализмом бороться, на это и вовсе нет ответа.

Мы вошли в полосу тумана.

Магритт рисует трубку и подписывает: «Это не трубка». Вы всегда, в своих романах, эссе, статьях, картинах, рисунках, циклах, выступлениях – Максим Кантор? Приходится ли идти на компромиссы, изменять себе, пусть и незначительно, подстраиваться под ситуацию? Ведь легче всего критиковать российских деятелей культуры, находясь за пределами России? Насколько вас интересует мнение российской культурной элиты, и что есть сегодня круг элиты мировой? Может ли вообще художник быть независимым и свободным? Насколько художник и литератор могут самостоятельно строить свою творческую судьбу, или этим, равно как и формированием вкусов и рынка, занимаются аукционы и коллекционеры (музеи, галереи), и издатели (критики, критические рейтинги, вроде The New York Times Book Review)?
Задавая этот вопрос, вы, думаю, и сами отлично знаете ответ. Если я чем и известен, то неумением идти на компромиссы. Это не хвастовство, чем же тут хвастаться — в компромиссе есть много мудрости. Но так повелось, что я всегда шел поперек течения, против мнения кружка — будь то в школе (я выпускал антисоветские стенные газеты, был исключен), будь то комсомоле (я вышел из комсомола), будь то в союзе художников (я организовывал подпольные выставки), в среде авангардистов (я выступил против авангарда) в среде либералов (я выступал против нео-либерализма) или в среде патриотов — которые вообразили, что я с ними, коль скоро не люблю разграбление страны и демократическую светскую публику, а я выступил против возрождения русской империи и против вторжения в Украину. О каких компромиссах тут можно говорить? Так уж получилось, что я последовательно выступил против всех возможных лагерей. Я знаю, что общение со мной крайне неудобно, и знаю, что вызываю раздражение, если не ненависть, у многих — прежде всего независимостью. Именно независимостью и дорожу.

Насколько меня интересует мнение российской культурной элиты? Даже не знаю, кто это. Работники журналов? Я не считаю кукольный театр за элиту, более того, находиться в их обществе я не хотел бы, считаю это невыносимой мукой. Мне несказанно повезло: я дружил и дружу с умнейшими людьми столетия: с Эриком Хобсбаумом, с Александром Зиновьевым, Витторио Хесле, Тони Негри, Карлом Кантором. Я перечисляю не знакомых, но близких друзей. Это были не формальные отношения, не шапочное знакомство, но глубокая дружба — с Хобсбаумом мы просиживали часы за беседой; с Витторио, крупным философом современности, мы обмениваемся письмами еженедельно, и это большие содержательные письма — ну, о какой иной элите вы говорите? Другой элиты нет, да и быть не может.

Но это не полный ответ. Полный же ответ в том, что мне безмерно жалко времени на светское общение. Когда я нахожусь в какой-то светской жужжащей среде, я физически ощущаю, как от моего короткого века отрезают часы — и это мучительно. Сегодня я со стыдом вспоминаю всякую минуту, проведенную с этими кукольными людьми, - ведь я, как и прочие, ходил в галереи, сидел в гостях, посещал издательства, трещал, журчал, смеялся анекдотам — и эти часы безвозвратно потеряны. А я мог бы провести их со своим прекрасным отцом, читать вслух Платона, слушать его рассуждения, гулять с папой вокруг нашего дома. И эти драгоценные невосполнимые минуты я отдал какой-то светской шпане, культурным пройдохам.

Мне больно и стыдно. Это пустая дрянная среда, она всегда уходит в перегной и всегда воспроизводится опять, но обращать внимание на них — зазорно.

Жизнь очень коротка. Когда не стало моего отца, краткость жизнь стала настолько ощутима для меня, что всякое мгновение я стал переживать как незаслуженный подарок. И неужели эти короткие драгоценные минуты можно отдать на светскую чернь? И неужели успех — рыночный, светский, модный — можно считать за ценность? Как и у многих, у меня был период, вероятно занявший десять-пятнадцать лет, сейчас мне стыдно вспоминать эти годы. Я думал об аукционах, выставках, строил карьеру. Однажды это отвалилось как шелуха и вспоминая об этом времени, я испытываю жгучий стыд, как от скверного адюльтера, как от дрянного поступка. И то, что кто-то из этих марионеток может подумать, что наша семья может зависить от их мнения — это же, право, смешно. В нашей семье был всегда принят другой счет. Это правило передавалось от деда Моисея — моему отцу, от отца — мне, от меня — моим сыновьям. И брезгливость по отношению к светской черни передавалась тоже. Как выражался Данте: они не стоят слов — взгляни, и мимо.

Вы спрашиваете, может ли художник существовать независимо от мнения рынка — но ответа на этот вопрос нет. Всякий настоящий художник существует так, как умеет. Может — существует отдельно, а не может — не существует вообще. Середины нет. Ни Мандельштам, ни Ван Гог, ни Гоген, ни Рембрандт, ни Цветаева, ни Сезанн — на рынок не ориентировались. А во времена Микеланджело рынка искусств просто не было. Вопрос стоит иначе: может ли существовать художник внутри рынка, вот что проблематично. Человек стоит столько, во сколько он себя ценит — и это единственная справедливая цена. Задачи, которые подлинные художники ставят перед собой, слишком масштабны, чтобы вместиться в рынок.

Каким вы видите своего читателя и зрителя? Ведь ваша публицистика, проза, художественные альбомы и выставки вступают сегодня в явное противоречие с чаяниями и сформированными российской пропагандой взглядами-вкусами того самого 85% пропутинского большинства, агрессивного и точно знающего, что внутри России для нее хорошо, а что, за ее пределами, плохо. Как вы справляетесь с той отрицательной читательской энергией, которая выливается на вас после каждой вашей публикации в фэйсбуке и на других он-лайн рессурсах? Не замечаете ли вы сокращения «вашей» читательской аудитории, разделяющей ваши взгляды, или хотя бы спорящей с вами, но цивилизованно, без оскорблений и угроз?
Мне было безразлично, что думает на мой счет так называемая «либеральная» публика, и мне безразлично, что думает так называемая «патриотическая» публика. Было бы обидно не додумать мысль, не завершить работу, а общественная реакция значения не имеет. При этом, политика никогда не занимала меня сама по себе. Деления на политические лагеря не понимаю; что касается оскорблений (или даже угроз) чиновников или околотворческой публики, то ведь это нормально: донос — это форма жизнедеятельности городского журнального планктона. Когда я был моложе, реагировал на них, потом реакции притупились.

Живя в США, я все больше ощущаю непонимание со стороны американцев в связи с тем, что в России происходит. Мол, до чего же вам, ребята, не везет: опять на те же грабли! В недавнем интервью писатель Владимир Сорокин заметил: ".... Я много езжу, все-таки переведен на 25 языков, и я с прискорбием замечаю, как начинают коситься на русских. Причем если в советское время косились с сочувствием, понимая, что это люди из «лагеря», то сейчас это уже такая брезгливость. Мол, какой-то ужас у них происходит, какая-то вечная страна негодяев. И это по сравнению с 90-ми, когда мир распахнулся нам навстречу, был такой интерес к русским. Нас ожидали. Казалось, мы развернемся и двинемся по человеческому пути. Сейчас уже не ждут. Все. Время потеряно..." Максим, ваши нынешние ощущения, человека, живущего на Западе почти четверть века? Ведь еще какое-то время назад мы все радовались изменениям и надеялись на то, что Россия станет достойной страной среди равных. Ведь так хотелось бы говорить о достижениях и о российских успехах в этом интервью, а не об угрозе всему миру со стороны так называемого «русского мира».

Находиться в Москве тяжело, в Москве не бываю. Но это мало связано с политикой; я уехал не из-за Советской власти, совсем напротив, из-за нового феодализма, из-за того, что терпеть унижение другого невозможно. Азарт стяжательства, успехи на рынке мне противны; впрочем, не знаю — бывает ли варварский капитализм иным. В Европе я вижу больше социализма сейчас, нежели на родине.

Я очень любил город Москву; но той Москвы нет — и не хочу знать новую. Тяжело находиться в большом некрасивом городе: нечем дышать, не люблю транспорт и рекламу, не выношу ажиотаж толп. Москва, как и любой крупный центр, съедает жизнь человека, превращает жизнь в функцию. Но и в Европе я приезжаю в большие города по необходимости и сразу уезжаю.

Я не назову вам города, где сегодня приятно. Берлин и Париж — более пригодны для жизни, нежели Лондон, который абсолютно отравлен богатым ворьем. В Лондон съехалось такое количество жуликов всех наций, что город стал притоном. Мне невыносим быт Нью-Йорка так же точно как быт Москвы — и гражданские свободы тут не при чем. Просто не люблю все пестрое и суетное. Я люблю жить на острове, а то, что этот остров в Европе, важно лишь потому, что в Европе такие места остались, здесь не принято разрушать традиции столь резво. Теперь по миру приходится искать оазисы, где можно жить. Я также люблю университеты, некоторые больше, некоторые меньше; я люблю средневековые деревни; люблю библиотеки и музеи; но это все никак не связано с тоталитаризмом или его отсутствием — важно что-то иное. Библиотеки и музеи — это, вообще-то, довольно тоталитарные институты, там надо молчать и соблюдать дисциплину. Но вы спросили о другом — спросили о вечном русском провале, о возвращении в «страну негодяев» (это есенинский образ, кстати) от достижений 90-х годов.

Мне данное утверждение представляется неточным.

Я 90-е годы не люблю, обнищания народа и нео-либеральной капиталистической политики никогда не поддерживал, эта политика, думаю, и есть основная причина происходящего сегодня. И если возможно извлечь урок из происходящего, то этот урок прежде всего должен быть понят так называемой либеральной интеллигенцией: как можно было допустить унижение собственного народа до такой степени, что война стала для людей облегчением? Когда кончалась Советская власть, люди были усталые от агитации и пропаганды, их на войну было невозможно сагитировать, а сегодня идут на войну — легко. Кто же это сделал? Первый канал и кремлевские кукловоды виноваты — или те либеральные кукольные светские мальчики, которые смотрели, как грабят их народ и не шевелили пальцем, чтобы помешать грабежу?

И теперь, когда загнанный в угол народ ощетинился, вы ему говорите: ах ты, скотина, ты не соответствуешь правилам цивилизованной жизни — но справедливо ли это? Не сами ли обвинители загнали народ в угол? А то, что тиран протянул обворованным руку поверх голов олигархии, поманил простаков на подвиг и на войну, — так это закономерно, так бывало всегда. Тиран не умен? А вы вообще умных тиранов знаете? Тирания никогда не осуществлялась от большого ума. Милитаристы, имперцы, геополитики, ведущие к войне — отвратительны; но не менее отвратительны либеральные кукольные мальчики, которые рта не раскрыли, чтобы сказать единое слово против приватизации; все эти марионеточные фрондеры, которые жили на гранты ворья, нимало не беспокоясь о том, как живет сосед, у которого нет грантов. Либеральные фрондеры видели, не могли не видеть, что в народе копится злость и ненависть — и ничего не сделали, чтобы помешать несправедливости.

А разве не было возможности иного развития? Страна плавала в деньгах, которые валились с неба; миллиарды возникали из ничего, из комбинаций на бумаге, но разве шальные состояния уходили на больницы и школы? Завоевание Советской власти — бесплатное и всеобщее образование — было угроблено в первую очередь; и это, возможно, самое тяжкое преступление 90-х годов. Одного этого преступления достаточно, чтобы считать реставрацию капитализма в России — злом. Никакой демократии без образования населения не бывает — илоты не знают демократии.

Ломали достижения социализма с чувством справедливого возмездия нищете — одновременно ввергая в нищету и темноту менее удачливых сограждан. Разве тогда цивилизованный мир протестовал? Следовало завершить то, что не смогла сделать Советская власть, хотя начала когда-то резво: надо было улучшить всеобщее образование, надо было улучшить всеобщую бесплатную медицину, следовало вместо элитного жилья строить городские дома для всех — но сделали прямо обратное. Как умилялось мировое сообщество приобретениям русских воротил! Риэлторы мира перешли на русский язык — и где в ту пору были обличители произвола? Вот это, видимо, и выражается фразой Сорокина «мир открылся России». Это и было «нормальным человеческим путем развития». А что же еще? Ничего иного никто и не обсуждал. Разве в международной прессе обсуждалась судьба ста сорока миллионов русских людей? Разумеется, нет. Обсуждали светскую жизнь ста тысяч феодалов и их интеллектуальной дворни.

Сегодня, когда на смену тучным годам приходят голодные, как не вспомнить о возможностях, данных стране задаром. Куда это ушло? Только ли на оружие и в карманы приближенных Путина? Нет, это ушло сотням тысяч людей, числящих себя либералами — и это те средства, что могли сделать все страну обществом равных, но этого не сделали. Я говорю не о мифическом «русском пути», не о сегодняшнем спекулятивном лозунге. Я говорю о том, что крепостное рабство в России не было изжито никогда — просто глядя со стороны, этому рабству то умиляются, то возмущаются. Но изменить рабство не пытаются. Грезили о так называемом «гражданском обществе», но никто не сказал, что гражданское общество прежде всего заключается в том, чтобы граждане сплотились вокруг слабых, бедных, стариков, детей? Читать Поппера и строить школы — это, как выяснилось, занятия несовместимые. Некогда Толстой, составляя круг чтения, написал, что это книги не для народа, поскольку основная мысль состоит в том, чтобы этого деления на народ и не-народ — не было. Однако, либеральная российская реформа именно на этом делении настояла; читали не Толстого но Айн Ренд. И вот читатели Айн Ренд увидели оскал народа — оскал зверский.

Вспоминать 90-е годы сегодня стыдно — но необходимо. Смирились с унижением другого — легко. В либеральном обществе (точь в точь как и в тирании) — путь от мирного обывателя до злодея, обличенного властью, очень короток. Тиран всегда опирается на пять-шесть близких приспешников, которые делят с ним удовольствия и разбой. Общую вовлеченность в тиранию описал однажды Этьен Боэси. Шесть приближенных тирана опираются на шестьсот верных чиновников, которых возвысили, а крупные чиновники — на шесть тысяч чиновников мелких, и так вплоть до миллионов рьяных людей, готовых писать доносы. Тиран совсем не одинок — его действительно поддерживает народ.

Но ровно та же схема (мафиозная схема) действует в либеральном безжалостном мире. Финансовый капитализм сделал сегодня лидерами общества людей, которые ничего не производит, менеджер и посредник преумножают капиталы спекуляциями, и таким образом в обществе возвысились ловкачи.

Кем были вчера сегодняшние флагманы российского социума — Абрамович, Прохоров, и т.п. Интеллигентным людям пришлось признать в пройдохах эталон общественного развития, участвовать в их играх, выполнять их поручения, вести их войны, и постепенно, принимая подачки и борясь за место в дворне, интеллигентные люди развратились. Критерием вкуса стало мнение пройдох, успех развращенных людей стал мерилом нравственной состоятельности — они составляли коллекции, учреждали премии, открывали фонды; и никто им не сказал, не смели сказать! - что они прохвосты.

Протянуть цепочку от пройдохи, который получил миллиарды благодаря мошенничествам, до редактора модного либерального журнала, публикующего переписку Бродского — на это не нужно даже трех звеньев цепи, достаточно одного. И не надо делать вид, будто такой связи не существует — это прямая причинно-следственная связь. Не надо стесняться. Критичным здесь было то, что деньги, доставшиеся богатому ловкачу, были в буквальном смысле слова изъяты из народной собственности, То есть, отняты у населения. Таким образом интеллигент, попадая в обслугу к олигарху, становился соучастником кражи, соучастником насилия — впрочем, такое рассуждение популярностью не пользовалось. Однако, это буквальная правда. И, примирившись с этой связью (зачем докапываться до происхождения зарплаты?), как можно удивляться тирании, пришедшей на смену мафии? Смирившись с унижением другого, ты тем самым уже смирился с собственным унижением. Рано или поздно будешь унижен и ты. Неизбежно.

Сегодня на место тирана Путина прочат богача-оппозиционера Ходорковского — его как раз освободили. Но разве услышали просвещенные граждане, собирающиеся под знамена олигарха-правозащитника, о реальных механизмах накопления его капитала? Допустим, обвинения, предъявленные Ходорковскому властями, были неточными. А как было точно? Какими путями в России 90-х получали ресурсы в собственность? Описать этот механизм в деталях было бы самым естественным, самым разумным шагом со стороны претендента на престол. Но нет, интеллигенция богачу верит и так: богатство и ловкость по прежнему почитаются за добродетель и никакого урока общество не извлекло.

В тот момент, когда «креативный класс» (это совсем не ученые и врачи, но просто менеджеры и редакторы) назвал население «анчоусами», дальнейшее было решено. Толстовская мечта о том, что люди не будут делиться на «народ» и «не-народ» - развеялась. Именно за то деление и голосовали на Болотной площади. Вы хотели этого деления? Ну, так оно состоялось.

Тирания, национализм и фашизм посыпались как из рога Пандоры - это произошло по хрестоматийному социальному закону. Ах, вы хотели деления на «народ» и «не-народ», но чтобы народ при этом был благостный и сентиментальный? Так не бывает.

Так о чем же ваш вопрос? Какой такой цивилизационный путь могла пройти Россия, с какого именно пути ее сбили? Приватизация народной собственности была абсолютным общественным преступлением: как сказал мне однажды великий историк Эрик Хобсбаум новая история не знает такого противоправного факта как раздел народной собственности между группой верных феодалов. Ресурсы находились не в государственной собственности — но в народной; согласно коммунистической доктрине, государство вообще промежуточный институт.

Но государство в тот момент уравняли с народом. Это ведь абсолютно фашистское положение — сделать государство равным народу, сделать так, что враг государства становится «врагом народа». Но проделан этот трюк был в 90-е годы, не вчера. Это тогда народу внушили, что его собственность — это государственное дело. Но ведь в тот момент цивилизованный мир рукоплескал. И это преступление делалось с одобрения цивилизованного мира — и вот тогда никто не возмущался. С самого начала Россия получила самые дурные уроки, вырастила бессовестный класс собственников, их безнравственную дворню, а теперь пожинает плоды. Так недоросль садится в притоне играть в карты и потом родители сетуют, что ребенка облапошили, да еще и разбили нос.

Беда сегодняшнего дня в том, что поворот направо, к национализму и (в перспективе) к фашизму — произошел повсеместно; у мира (не у одной России, у всего мира) практически нет ресурсов, чтобы фашизм остановить. Демократия истрачена на пустяки, инструмент демократии сломан, гуманистическое искусство забыто. В России к власти пришли люди, ведущие войну с собственным народом — и это подается как возрождение нации. Вранья в мире хватает. Трусливый класс менеджеров умеет писать колонки в гламурных изданиях и доносы на конкурентов, но бороться с фашизмом не станет.

Это страшно, это тупик, но нет такого уголка в мире, откуда можно было бы показать на Россию и сказать: вот там живут дикари. Дикари живут везде. Просто в некоторых местах они становятся людоедами.

Теги: интервью, Лица Современной Литературы, Максим Кантор

Америка Сегодня - Новости США на Русском Языке

Лента новостей:

Восстановление пароля

Войти

Зарегистрироваться

Оценить материал

Вставить в блог

Вставить в блог

Еще читать в этом разделе

Материалы по теме

Максим Кантор: «В каждой культуре запрограммирован механизм самоуничтожения». (Часть Вторая)

Вставить в блог

Вставить в блог

Оценить материал

Отправить другу

Отправить другу

Максим Кантор: «В каждой культуре запрограммирован механизм самоуничтожения». (Часть Вторая)

Добавить комментарий

0 комментариев

И Н Т Е Р В Ь Ю

Видео

НАЙТИ ДОКТОРА

Новостная лента

Бизнес-Директория